Это мой разговор с солдатом российской армии, участвовавшим в чеченской войне. Эта беседа не о войне как событии, а о жизни и военных, которые смотрят на все не так, как гражданские. Ведь победа — она всегда и везде победа, а война — она всегда и везде война. И не только в 1941-45 годах.

Военные скучают в штабах, но хотят воевать. При этом самое страшное для них — потерять близких. Они поддерживают войны, но не хотят смерти. Их всегда видно в толпе по выправке, боевых еще и по тяжелому взгляду. Что это за люди в такой системе?..

Этот разговор – первый из моих бесед с военными. Я давно собираю такие истории для книги. Они не о войне как событии, а о жизни и военных, которые смотрят на все не так, как гражданские. Часто им непонятны мои вопросы, мне — их ответы. Но чем больше с ними беседую, тем острее я начинаю понимать: война убивает в военных рефлексию. Они или воюют, или служат. И даже не Родине, а семье, любимой женщине. Многие из них — верующие, но при этом убивают других. Когда я ездила в Муром, я видела, как роты шли к мощам Ильи Муромца. Тогда первый раз задумалась, почему они убивают, но молятся?

Мише было 17 лет (в 1993 году), когда он принял решение, что точно пойдет служить. Родители активно отговаривали. Не сработало.

Ему скоро 40. Он участник боевых действий на Северном Кавказе. Ветеран боевых действий в Чечне. Ветеран подразделения спецназначения. Когда он идет по улице со своей семье, с сыном, кажется, что это самый счастливый человек на свете. Он высокий. Красивый. Почти всегда молчит и слушает. Никогда не отвечает на вопрос сразу.

В первую кампанию в Чечню были командированы курсанты. У него тогда было 35 суток ареста за то, что избил старшину. Я спрашиваю его:

— Как в 19 лет курсанта отправили?

— По залету: избил за дело. Я пришел в систему, зная, что и как я хочу поменять. Тогда я был зам.ком.взвода в 30 курсантов. И меня поставили рабочим по столовой. Я ходил начальником первого караула — это охрана боевого знамени части. Если знамя потеряли, то часть расформировывается. А в военное время — расстрел. По уставу – приказ начальника подлежит обсуждению только после его выполнения. Я сходил в наряд, пришел и… старшина вышел вместе с дверью из спортзала… по сути, я не сдержался, но это потому, что чаша терпения была переполнена.

Пришел ротный, сказал, что за это посадят. Меня отвели к комбату, он на меня орал, дал 30 суток ареста. Плюс ротный — 3 суток, старшина еще 2. В итоге – 35 суток ареста. На следующий день был выходной. Пришли двое взводных звать меня на кросс. Я отказался. Меня вывели перед строем роты, сорвали погоны и отправили служить в Чечню. На следующий день я уехал. Для меня собрали роту из обычных призывников, которых я полтора месяца тренировал по полигоне. Сначала они и автомат держать не могли.

Осенью 1995 года мы прилетели в Моздок. Через 8 месяцев от первоначального состава роты осталось всего 4 человека. Я чувствую вину за это. Почему? Потому что я командир, а командир всегда отвечает за своих бойцов. Тогда мне за их смерти орден мужества дали. Вообще любая награда командирская на войне за то, что он потерял бойцов , а солдатская — за то, что он сделал. Я никогда этого не понимал. Надо учить жить, выживать, а не умирать.

— А ты ощущаешь, что ты виноват во всех смертях своих солдат?

— Да, потому что я тоже ходил под этими пулями. Я всегда отвечал всем матерям, когда привозил тело сына, а они смотрели с вопросом: почему он в гробу, а ты, командир, живой? – что мне просто повезло. Это чистая правда.

Но меня потом клинило. Знаешь, просто башку сносило. Приступы гнева, спать или есть не хотел вообще. Спал в позе будто в окопе. Во сне постоянно сражался и стрелял, но каждый раз все равно терял людей.

— Почему ты взял награду, если считал, что ты виноват?

— Взял. Да, считаю. Но взял.

— А это правильно?

— (молчит). Нет. Я тебе уже много раз говорил, что это не правильно.
Один мой боец погиб во Введенском районе. Я его привез хоронить к нему на родину, на Ставрополье. Он был сыном уважаемого человека, директора местного совхоза. Так нас там чуть не убили вышедшие на улицу люди. А его отец сказал: парни тоже воюют, они не виноваты в том, что он погиб.

— Многие ребята, кто служил, рассказывали мне, что носили в кармане икону. Каждый раз в бой. Как это вообще совмещается? Ты сам носил? То есть, приказ у тебя — убить n количество людей, ты стоишь с автоматом и стреляешь в них, отнимаешь у них жизни. Да, это война. Но тогда зачем тебе в кармане икона? Где честность?

— Да, я носил. В левом кармане. Мы не убивали женщин и детей. Мы воевали с мужчинами.

— Ну ты как-то думал о том, что стрелять и молиться – это разные вещи. Ты веровал, когда был на войне?

— Да.

— Ты не считаешь, что это странно? Все молятся за сохранение собственной жизни, но при этом стреляют в другого человека.

— Я не молился о жизни или о спасении. Я не боялся за себя. За своих бойцов был постоянный страх. И это была не икона, а молитвослов.

— Что ты чувствовал на войне?

— Ничего. Думал только много о том, зачем это все.

— А страх был?

—  Как-то мы возвращались с разведки. Я был замыкающим в разведроте: последним всегда идет командир. Инструкция такая: идем с интервалом, никто никого не ждет, потому что цель — донести информацию любой ценой.

Я вышел на поляну. Сзади голос: «Стой». Окружили. Подходит командир и спрашивает: «Жить хочешь? На колени». Я ответил, что нет. Он несколько раз спросил, я несколько раз ответил. Смотрели в глаза друг другу. Страха почему-то не было. Он сказал, что я настоящий боец и сегодня буду жить.

— Командир, который не стал стрелять, был чеченец?

— Да.

— А ты бы потом при таком же случае в него выстрелил?

— Нет.

— Расскажи мне тот случай с ребенком, который в тебя стрелял.

— Я сидел на броне. И тут выбегает пацан лет семи. Какое-то пальто на нем не по размеру. Достает автомат, аллах акбар, и стреляет. Повезло, что ребята были внутри.

— А вы за ним гнались?

— Нет. Он же ребенок.

— Но он же был опасен.

— Нет. Если бы был со взрывчаткой, то стреляли бы.

— Но он же мог застрелить твоих бойцов!

— Ты пойми, мы не стреляем в детей. И присягу приносим народу. Мы не стреляем в народ.

— А ты на войне озверел?

— Да. Озверел. И запах крови чувствую и сплю еще в позе защитной.

— А когда это проходит?

— Когда сплю рядом с любимой женщиной.

— Тебе за нее не страшно, что ты такой вот, озверевший, рядом? И что у тебя крышу сносит.

— Страшно. Постоянно.

— А если начнется война, ты пойдешь?

-Да. Я и так служу. Но ради своей женщины я могу нарушить присягу. Да.

— Расскажи мне про свою семью. Почему почти у всех военных не складывается в личной жизни? Жены устают ждать из командировок?

— Моя первая жена вообще не понимала, куда я вперся. Я и сам не понимал. Война, романтика. Вторая была беременна, когда я был в командировке. Приезжала ко мне.

— Ты как считаешь, военных любить — это испытание? Ты же убиваешь чьего-то мужа, сына, отца…

— Ты такие вопросы задаешь. Никому не дано право убивать своего ближнего. Но мир так устроен. Почитай Ветхий завет.

— А что такое любить?

— Любить — это дышать, жить, умирать во имя и за.

— А зачем вообще умирать? Если жить и дышать.

— Хороший вопрос. Не знаю. Так я живу. Если надо будет отдать жизнь за любовь, я отдам.

— Так ты не боялся, когда твоя любимая женщина приезжала в горячую точку?

— Это показывает, какие чувства испытывает этот человек. Но сделал бы все, чтобы человек не приехал. Сейчас я уверен, что моя жена приедет ко мне в горячую точку.

—  Если бы надо отправить семью в другую страну, например, даже на территорию врага, но зная, что они в безопасности, то отправишь?

— Любой военный отправит. Воюем мы, а не наши семьи.

— Так что такое любить?

— Бояться потерять.

— Тогда зачем воевать? Что будет, если твой любимый человек умрет на твоих глазах?

— Нельзя привыкнуть к смерти. Я потерял много людей. Я терял близких. И я не отвечу тебе, что будет, если умрет она.

— Значит, военному нельзя семью? Это слабая точка?

— Да. Но у нас культ семьи. Например, генералы все женаты. Разводы не приняты. Жен активно поддерживают. Особенно тех, которые влияют на рост и развитие своих мужчин.

— Защищать Родину — это защищать семью или страну?

— Страну.

— То есть, если бы стреляли в твою жену и детей, а рядом в целую деревню чужих жен и детей, то сначала ты бы их защищал, потому что Родина важнее?

— Ален, нет. Я бы защищал семью. Что такое родина, если семьи нет? Что любить? Я люблю Россию. Но я люблю страну, а не государство. Расти надо. Попытаться донести то, что верить надо в добро.

— Что такое добро? Можно ли возлюбить ближнего, который убил моих родственников? Это надо вообще?

— Надо.

— Ты любишь детей. Ты за семью. А почему ты ответил, что защищать будешь страну?

— Потому что ты напишешь, что я буду защищать семью… Хотя пиши.

— Ты мне честно ответь.

— Семью.

— Твои родители тобой гордятся?

— Да. Отец четыре месяца назад сказал.

— Почему?

— Потому что нас уважают.

— Хотел бы ты, чтобы твой сын шел в армию, а потом воевал?

— Нет. Хотел бы, чтобы он служил, но не воевал. Мое поколение привыкло к войне. Я уже привык. Но он — нет.

— Тебя когда-нить обвиняли в том, что ты испортил жизнь ребенку, потому что воюешь?

— Интересный вопрос. Пока нет. А что, считаешь, это может быть?

— Не знаю. А что говорит твой сын на вопрос, кто его папа?

— Он говорит: мой папа военный, он меня защитит.

 

http://ruspioner.ru/honest/m/single/4240

Поделиться статьей: