Поделиться статьей:
Когда мы познакомились с Алёной Поповой 3 года назад, она почему-то скрывала свой возраст. Видимо, не все могли поверить, как такая молодая девушка смогла столько в жизни достичь. Теперь же она честно говорит, что ей 30 и что для неё наступает время систематизировать свой богатый опыт и сосредоточиться на одном проекте – развития волонтёрства в России.
– Ты недавно отметила своё 30-летие. С учётом твоей активной жизненной позиции, видимо, итогов было много. Ты ощущаешь, что для тебя начался какой-то новый этап?
– У меня не было предубеждения, что 30 лет – это какой-то рубеж. И я не ожидала, что многие вещи начнут меняться. Но вдруг люди, с которыми я очень плотно общалась, начали куда-то уходить. При этом много интересных людей приходит. И так же с проектами. До 30 лет я копила самый разнообразный опыт, и сейчас настало время его систематизировать и реализовывать. Пора уже, наконец, расцвести и реализоваться! Это не значит, что у меня нет каких-то сумасшедших великих целей. Просто сейчас у меня есть сформировавшееся видение, куда идти.
– И в чём оно заключается?
– Я решила, что сфокусируюсь на общественной деятельности и займусь развитием волонтёрства. Мне это понятно, и я знаю, что делать. Волонтёрство при чрезвычайных ситуациях – очень необходимый в России институт, особенно в условиях разваливающейся инфраструктуры. Необходимы люди, которые умеют управлять стихийными процессами, особенно если эти люди не аффилированы с какой-то госструктурой. Им больше доверяют.
– Ты как-то сказала, что идея волонтёрства возникла во время митингов, в чём связь?
– На митингах я выяснила для себя, что такое поведение в толпе, можно ли толпой управлять, кто ты в толпе. Волонтёрство – это история, когда ты сам должен не стать жертвой и при этом помочь людям. Всё что хочешь делай, но во время землетрясения ты не должен стоять в дверном проёме или ехать в лифте. Если ты находишься в толпе, ты должен действовать против толпы. Надо использовать любую возможность, чтобы из толпы выйти. Правда, есть вариант, когда у тебя коллективное бессознательное, и ты уже никуда выйти не можешь.
– У тебя случалось такое?
– Да, было. Это, кстати, удивительно. Это был один из московских митингов, и было состояние эйфории, что мы все вместе, что мы друг за другом как за каменной стеной. Я удивилась, потому что я всегда нахожусь в первых рядах, но с краю. Я понимаю, что если что-то будет происходить, я буду полезнее, если буду помогать людям, а не буду задавленной в толпе. А тут я в центре и с эйфорией.
– Ты вышла из этого состояния? Или митинг закончился?
– Не сразу, но я справилась с этим.
– Твоим первым опытом волонтёрства стало наводнение в Крымске. И после этого ты решила систематизировать процесс?
– Знаешь, как это выглядело: случилась катастрофа, и организовался «Добрый лагерь». Я была тем человеком, который выбрал место, организовал приемлемые санитарные условия. Но я совершенно не рассчитывала, что приедет такое большое количество людей. Из трёх палаток лагерь вырос до 150. Потом лагерь разделился на зоны. Именно там стало понятно, что необходимо учитывать этот опыт для организации более системного процесса. Но, знаешь, что интересно. В Крымск приехало большое количество людей, переводились большие деньги, потому что повод был ужасным. Погибли сотни людей. Для волонтёров и благотворителей было очевидно, почему надо приезжать или переводить деньги. А потом случились пожары в Сибири, где никто не погиб. Но, например, есть такой посёлок Стрежевой. Он находился в зоне возгорания лесов – туда шёл основной дым. Там было несколько беременных женщин на последнем месяце беременности. Фельдшеры ходили по их домам, говорили: «Вы не вставайте, потому что это нагрузка на сердце». И они лежали ровно на уровне задымления. Когда мы сказали, что надо срочно собирать деньги, чтобы их вывезти, – то на счёт пришло всего 350 рублей. Народ сказал: «Алёна, мы участвовали в Крымске…»
– То есть вы пытались собрать деньги среди тех же людей, кто участвовал в помощи Крымску?
– Мы пытались собрать по тому же принципу, как мы делали в Крымске. Мы открыли сайт, собрали все данные. Сайт назывался Help Sibir («Помоги Сибири»). Мы выложили информацию с живыми фотографиями о том, какое количество детей пострадало, надышавшись гарью, какое количество беременных женщин. При этом мы договорились о бесплатном размещении в санаториях, нужны были только деньги на проезд. А аргументы были такие: «никто не пострадал», «зачем им помогать», «уже был Крымск», «всем не поможешь», «это забота государства» и т.д.
– Получается, что количество желающих помочь пропорционально количеству погибших?
– И не только у нас в стране. Я разговаривала с психологами, разговаривала со спасателями, с волонтёрами в разных странах мира. Все говорят: «Самый главный мотиватор помощи – возможность почувствовать себя героем». Когда ты чувствуешь себя героем? Когда ты помогаешь в безнадёжной ситуации, например больному раком человеку. При этом есть шанс, что человек выздоровеет. Что касается погибших во время чрезвычайных ситуаций, то здесь понятно, что человек уже погиб, но есть возможность восстановить жизнь других людей, своеобразный мини-подвиг. Вообще, мотивация волонтёров правильная: присоединиться к какому-то большому делу, важному, социальному подвигу. И пока нет пострадавших – нет места для подвига. Вот ты читаешь сводку МЧС – там «вся Сибирь горит, никто не пострадал». При этом осенью мы собрали статистику в районе по количеству детских смертей и выкидышей… Можно ли говорить, имея на руках эти цифры, что никто не пострадал?
– Ты собрала базу данных волонтёров из Крымска?
– В нашей базе данных чуть больше тысячи человек. Изначально мы начали вести журнал учёта, чтобы понимать, все ли на месте вечером в лагере или нет.
– Что это за люди?
– Стихийные волонтёры – это люди, которые могут быть, могут не быть. Это их собственное желание присоединиться к процессу. Их может быть от ноля до бесконечности. Наша задача – сделать так, чтобы людей было много, чтобы они сами не стали жертвами, при этом чтобы был правильно налажен процесс. Как я уже говорила, в Крымске мотивация у людей понятная – лето, причастность к какому-то большому процессу. Есть профессиональные волонтёры – те, кто получает деньги за свою работу или у кого есть достаточный опыт.
– Мы много говорим про мотивацию. По твоему наблюдению, когда она заканчивается у первых прибывших?
– На третий день. Через 72 часа наступает осознание, что это не весело, что это рутинный тяжёлый труд, за который (это самый главный минус волонтёрской деятельности в чрезвычайной ситуации) тебе не обязательно скажут «спасибо». Ещё одним испытанием для неподготовленных волонтёров становится ситуация, когда человек отказывается от помощи: «Что вы мне помогаете? Мне же выплату не сделают, если вы мне сейчас дом построите или ещё что-то. Идите отсюда!» Это нормально. Надо быть готовым к такому поведению пострадавших.
В целом есть три стадии поведения человека, пострадавшего во время ЧС: эйфория или состояние глубокого психологического стресса – человек либо плачет, либо смеётся, либо вообще не разговаривает. Это состояние наступает, если ты потерял всё или потерял всех.
Вторая стадия – осознание психологического кризиса, это самое страшное, когда люди режут вены, прыгают с крыши и т.д. Здесь точно нужен специализированный психолог.
Третья стадия – выход из ситуации с пониманием того, зачем нужно дальше жить. Именно в этой стадии с людьми начинает общаться волонтёр. Проблема в том, что волонтёры иногда сами начинают быть активными участниками, такие случаи бывают. Поэтому состояние эмоционального подъёма – круто, я приехал, мне это зачтётся – очень быстро проходит. Поэтому волонтёров, которые неожиданно для себя решили помогать здесь и сейчас, надо правильно мотивировать. Надо людям объяснить, что можно приехать ровно на 3 дня и через 3 уже можно уехать. Если тяжело, не нужно совершать насилие над собой. Более того, можно вообще не приезжать, существует ряд задач, которые необходимо решать удалённо.
– Получается, нужна достаточно хорошо организованная информационная составляющая работы волонтёров, с помощью которой можно было бы определять их готовность и так называемую специализацию? То есть нужна какая-то анкета с соответствующими вопросами?
– Примерно так. У нас уже есть сайт, который создавался ребятами после Крымска, называется dezhur.net. Ты заходишь и пишешь: «Я могу быть волонтёром», и тебе предлагается специальный выбор: «я могу строить дома’», «я могу оказывать психологическую помощь», «я могу приезжать, а могу удалённо» и т.д. Но я тебе честно скажу, что даже если человек указал, что может приехать в любой-любой момент, на практике оказывается, что в 90% случаев находятся веские причины, почему человек в итоге не едет: кошка рожает, сессия и т.д. Это нормально. Это надо учитывать, особенно когда нет массового движения, а нужно 100 человек подготовленных строителей.
Волонтёр – это человек, который моментально оказывает помощь, у него нет материальной заинтересованности в том, чтобы что-то не так сделать. Мотивация другая – помочь. Вот эта нефинансовая мотивация – она вроде самая сильная, но она наименее эффективно работает, когда нет массового тренда. Поэтому первое, что нужно сделать на информационном поле, – показать, что быть волонтёром – это не только важно и нужно, но и модно.
– Если говорить про волонтёров, которые не на 3 дня приехали, а оказывают продолжительную помощь, это в большей степени студенты? Ведь, помимо желания помочь, должно быть ещё и время…
– 95% – это студенты. Но у нас много пенсионеров, которые у вас не могут быть привлечены. И их надо привлекать. Это люди, обладающие уникальными знаниями о той местности, где живут. Их можно привлекать на два вида работ: обход территории, получение данных и проверка этих данных. Например, «Любовь Николаевна, скажите, вы знаете Алексея Петровича? Он здесь вообще был в последнее время?» Второй вид: полевая кухня. Пенсионеры в Крымске нам очень сильно помогали. Много людей в возрасте 75 (даже 90 лет был самый старший волонтёр) сами приходили к нам в лагерь, говорили: «Можем принимать заявки, мы можем…» Поэтому у нас нет возрастных ограничений. Мы просто делим людей на группы, для которых подходит тот или иной вид работы. При этом мы решаем важную задачу по социализации людей старшего возраста. По статистике, в течение 5 лет после выхода на пенсию люди умирают. Не по здоровью, а потому что они чувствуют себя ненужными. А с нами они – герои.
– В итоге сразу после Крымска у тебя возникла идея Гражданского корпуса? В чём суть организации?
– Гражданский корпус систематизировал три направления деятельности. Во-первых, это гуманитарная помощь. То есть мы не спасатели, мы не вытаскиваем людей из огня, из завалов и т.д. Но после того, как людей спасли профессиональные службы, они могут стоять в одних трусах и тапочках перед своим горящим домом. А у нас заявительный порядок подачи жалоб. То есть в этих самых трусах и тапочках человек должен пойти в социальную службу. Но только после того, как получит справку о пожаре. Скорее всего, на это уйдёт около 2 с половиной недель. Потом социальная служба даёт 3 тысячи рублей. Вот именно на этом этапе подключается Гражданский корпус. Мы даём первый необходимый гуманитарный пакет. Обеспечиваем временным жильём и пропитанием, контролируем, чтобы социальная служба приступила к работе. Мы оказываем психологическую помощь, чтобы не было ощущения, что тебя вытащили из пожара, а ты думаешь: «Лучше бы я сгорел». То есть если этого ощущения нет, значит, мы всё сделали правильно.
Таким образом, мы не являемся конкурентами МЧС и спасательным организациям, мы не конкуренты социальной службы.
Вторая история Гражданского корпуса – это технология чрезвычайных ситуаций. Мы считаем, что новые технологии по мобилизации волонтёров, сокращению оборота наличности, созданию платформы по разворачиванию информационных штабов, сбору данных, аналитике этих данных необходимо вводить немедленно. Потому что пора уже выходить из каменного века… В точках ЧС необходимо создавать условия для бесперебойной работы Интернета. В части технологий мы общаемся с разными странами мира, потому что нужно изучать уже имеющийся опыт. Мы были волонтёрами в Нью-Йорке во время урагана и знаем, как это организовано там.
Третья часть нашей истории – это прозрачные финансовые отчёты. Вот ты перевела мне 20 рублей и говоришь: «Алёна, я, конечно, понимаю, что там 20 семей, но мне бы хотелось узнать, куда конкретно мои 20 рублей пошли». Поэтому наша работа должна быть прозрачной.
– Ты всё время говоришь «мы». Вас много?
– Сейчас у нас 5 человек, плюс у нас, помимо Москвы, есть региональные координаторы в Екатеринбурге, Новосибирске, Дербенте, а в ближайшее время появятся в Санкт-Петербурге. В каждом из этих регионов работает координатор и его команда. Со мной вместе координатором является Всеволод Марков. Он в своё время проработал на скорой помощи 10 лет. Пять лет в Красном Кресте, участвовал в международных операциях во многих странах. Сева занимается созданием полевых структур, обучением волонтёров. Он работает с вузами по проектам восстановления городской среды, чтобы вузы зачитывали волонтёрскую работу как стажировку.
– За счёт каких средств существует ваша организация?
– Ты задаешь очень правильный вопрос. Когда мы решили организовать Гражданский корпус, стало понятно, что надо создавать организационную структуру. Это значит, что у нас должны работать профессиональные менеджеры и координаторы. Это значит, что они должны получать зарплату. В настоящий момент я оплачиваю это из своего кармана. Это сравнительно небольшие деньги – по 15 тысяч рублей в месяц каждому координатору. Но перед нами стоит задача выстроить организационную структуру региональных центров таким образом, чтобы они обеспечивали свою жизнедеятельность сами за счёт фандразинга и краудсорсинга, плюс ещё и миру окружающему надо объяснить, зачем кормить саму структуру.
Вообще, работа с окружающим миром очень важна в качестве превентивных мер. Например, в Японии крайне низкий процент жителей погибает при пожарах (самый высокий процент среди русских). Потому что они воспитываются с раннего детства, как вести себя при ЧС. Первое, что они делают, заходя в здание, – смотрят план эвакуации. Поэтому при пожаре они знают, что в окно прыгать нельзя, чем надо укрываться и как из здания выходить. Нашему человеку этого знать не надо. Он не подготовлен к этой ситуации. И это неправильно. Но мы понимаем, что, например, жителям Камчатки лучше рассказывать про землетрясения, а не про пожары. В Сибири лучше рассказывать про пожары, а не про землетрясения. Поэтому наша задача – определить эти регионы.
– Вот ты ключевую фразу сказала – «воспитываются с детства». Ты никогда не думала о том, чтобы работать с детьми, чтобы именно их учить, как вести себя при ЧС?
– Абсолютное здравое предложение. Рассказывая про это ребёнку, ты опосредованно доносишь информацию и до родителей. Ведь ребёнок как запоминает информацию? Он запоминает песню. Знаешь, как в английских песнях, ты руками хлопаешь, ножками топаешь, а они запоминают эти движения и слова связывают с этими движениями. Такие же условные истории, механика действий должны быть во время чрезвычайной ситуации. Пожар: если горит, берёшь одеялко или, наоборот, одеялко брать ни в коем случае нельзя, или как маму спасти, если она в истерике. Это просто необходимо вводить в нашу культуру. Я бы даже на телевидении сделала программу типа «Маппет-шоу», в рамках которой детям рассказывали бы, как вести себя при ЧС. Вот, например, огнетушитель очень тяжёлый. При этом когда ребенок хотя бы понимает, как его правильно держать, это 100% успеха. Потому что когда что-то будет гореть, он хотя бы будет знать, как это работает, он может сказать взрослому, что делать. В Америке существует интересная статистика: во время бытовых пожаров, если в доме есть ребёнок, он часто координирует стихийные действия взрослого: «Мама, бери огнетушитель и не трогай эту розетку». Сейчас мы готовим серию видеороликов, где волонтёры, специализирующиеся на определённой тематике, расскажут, что нужно делать в каждом конкретном случае ЧС.
– Я знаю, твой отец участвовал в спасательных операциях в Спитаке. Это могло каким-то образом предопределить твоё нынешнее занятие?
– Папа у меня инженер-мелиоратор, заканчивал МГМИ. Когда случился Спитак, их отправили на ликвидацию последствий. Я была маленькая, лет 5, поэтому я помню так: папа был, был, был, а потом раз – и его месяц нет. Поэтому папа мне очень многое с детства пытался донести: обязательно надо объединяться, обязательно, если ты можешь помочь, надо помогать. С детства я уяснила, что если человек лежит под завалами и придавлен балкой, ни в коем случае нельзя поднимать балку. Мы с ним недавно ехали на машине, перед нами разбился мотоциклист. Папа побежал помогать ему, стал кричать: «Ты меня слышишь? Сколько пальцев? Шевели ногами, руками». Начал шевелить пальцами рук и ног – значит, позвоночник в порядке. Отец быстро вызвал скорую, при этом скорой сказал чёткие данные. Вот ты знаешь, как скорой надо говорить данные? Сообщить, сколько лет пострадавшему, его пол, адрес, спросить номер наряда, бригады и т.д. Папа это делает на автомате. Поэтому Спитак оставил след на всей нашей семье. Когда папа вернулся, я помню этот момент очень чётко: открывается дверь, стоит абсолютно исхудавший с очень грустными глазами папа с розовой дудочкой с клавишами в руках. Я спрашиваю: «Папа, что это за дудочка?»
Папа мне говорит: «Это дудочка, которую я нашёл в зоне землетрясения, должна быть символом того, что ничто не вечно. Когда ты на неё смотришь, ты понимаешь, если от тебя что-то зависит в данный момент, чтобы помочь или сохранить, удлинить человеку жизнь, ты должна это сделать. Ещё эта дудочка не новая, потому что я считаю, что всем надо делиться. Поскольку она не новая, ты сможешь легко от неё отказаться, кому-то передать, если ты захочешь это сделать». Она очень долго со мной была, потом мы переезжали, и она потерялась. Я очень переживала, что дудочка потерялась. А папа смеялся: «Надо же, я воспитал ребёнка-вещиста. Я тебе пытался донести, что дудочка – символ, который должен быть в душе, а ты “ой, дудочка потерялась”».
Евгения Шохина
